Стрелецкая казна - Страница 46

— Сбежать хочешь?

— Не по чести то.

Я аж вскипел:

— Ах, ты засранец, девок портить — но чести, а убежать — честь не позволяет. Ты хоть понимаешь, что на суде звания боярского лишиться можешь и виру князь наложит такую, что тебе и родителям вовек не расплатиться?

— Что-то голос твой похож на голос того, кто нас пленил.

— Это я и есть! Илюшка замолчал.

— Ты говорить будешь или мне уйти?

— А ну как обман? Не верю я тебе.

— Нет у меня времени с тобой долго говорить: учуют собаки — обоих подерут, и на суд оба пойти можем.

— Ладно, согласен.

В темноте подвала послышалась возня, и Илья подошел к двери. Руки его были связаны. Я вытащил нож, разрезал путы. Пленник начал растирать кисти.

— Бежать есть куда?

— Есть.

— Тогда сейчас бежим к забору, если собаки нападут, попробую задержать. Ты же беги, меня не жди и забудь про меня. Поймают ежели — сам сбежал.

Мы пошли к забору. Заслышав наши шаги, темной тенью из-за угла дома вылетела огромная собака. Молча, без лая она кинулась в нашу сторону.

— Беги, — толкнул я Илью. Он бросился к забору, а я вытряхнул из рукава кистень. Саблю я не брал — чай не на войну шел, во двор к купцу, и убивать никого не собирался. Когда до пса оставались метры и я различил злобные зеленоватые глаза, рука моя рванулась вперед и кистень врезался кобелю между глаз. Я перепрыгну через забор. Ильи след простыл. Вот и славно, что он не видел ничего, ни к чему мне лишние разговоры.

Бегом я рвану домой, мне не хотелось, что бы меня кто-нибудь увидел. Не успел постучаться, как дверь распахнулась. Елена стояла в одной ночной рубашке, накинув на плечи платок.

-Что?

— Цел, как видишь. — Я об Илье.

— Вызволил, убег — даже спасибо не сказал. Елена наградила меня страстным поцелуем. Ее тело под тоненькой ночной сорочкой было обнажено. Едва заперев дверь, я разделся, бросая одежду, и мы нырнули в постель. Я был достойно вознагражден.

А утром в ворота раздался стук. Уж больно рано — только-только забрезжил рассвет. Учитывая, что я полночи не спал, вставать не хотелось. Стук повторился. Пришлось вставать, одеваться, выходить во двор. У ворот стоял мужичок, представившийся слугою купца Перминова.

— Доброго утречка вам! Хозяин к себе просит, уж не гневайся. Умыв лицо, я оделся подобающим образом. Оседлал лошадь и вскоре был у дома купца.

Во дворе бегали слуги, и кругом явно чувствовались суматоха и растерянность. Доложили о моем приезде, и купец лично вышел на крыльцо встречать гостя, проявив уважение. Едва успев зайти в дом, купец огорченно сказал:

— Сбег Илюшка-то, не усмотрели.

— Дочка на месте?

— Дома, за нею уж пригляд строгий. Второй раз не осрамимся. Видно, помог ему кто-то из прислуги. Как после того челяди верить?

— Прискорбно, только от меня что надо? Купец помялся.

— Не возьмешься сыскать?

— Нет уж, извини, Гаврила, я только вчера беглецов вернул. За три дня едва лошадь свою не загнал, пока все дороги обшарил. Не поверишь — от езды седалище болит. Нет, не проси. В баньку хочу, передохнуть надо — почитай, все ночи не спал, — вдохновенно врал я.

Купец вздохнул:

— Видно, судьба. Прости за хлопоты.

Я откланялся и вернулся домой. Не для того выпустил я Илью ночью, чтобы вновь разыскивать!

Прошло время, пришла зима с ее снегами и морозами. Оживилась торговля, несколько приутихшая в распутицу, — дороги были непроезжие, грязи столько, что лошади по брюхо в нее проваливаются, какие уж тут телеги? Да и в ненастье немного охотников найдется мокнуть под дождем, бродя по торгу. Зимой же крестьяне свободны, вот и тянутся в город по льду замерзших рек на лошадках, запряженных в сани. Дорожка на загляденье — ровная, без рытвин и ухабов. Гляди только, чтобы в полынью не угодить. Вот и старается крестьянин в город попасть, на торжище, чтобы разумно потратить заработанные осенью деньги.

В город везли остатки нераспроданного урожая — репу, морковь, мороженое мясо и рыбу, ведра с замороженным молоком, мед. Назад — железные изделия: топоры, лопаты, косы, замки. Женам и семейству — ткани: попроще — для каждодневной работы, а уж шелк — для праздничной одежды. Жены пошьют — в селе они все рукодельницы. Детям — подарки, как без этого: леденцы на палочке, пряники печатные, свистульки глиняные, игрушки деревянные. Кто позажиточнее, покупали слюду на окна вместо бычьих пузырей.

В трактирах вино лилось рекой, все близкие к торгу харчевни были полны. Крестьяне обмывали покупки, купцы — прибыль от торговли. Упивались и допьяна, однако трактирщики таких на улицу не выпускали, прислуга уносила их в отдельную комнату — пусть проспятся. И не потому, что жалостливые такие, боялись, что пьяные пообмораживают руки-ноги, — нет. Был на то указ государев, и за исполнением его городская стража наблюдала. Обирать пьяных тоже было не принято. Уже не по указу, а потому как одного оберут, другого — пойдет слушок, и конец репутации. Были иногда случаи, как без этого, только большей частью баловались слуги.

В один из таких дней ко мне пожаловал на санях самолично Перминов. Надо же, не забыл дорожку. В дорогой собольей шубе, песцовой шапке, вышитых валенках, он внес в дом запах мороза. Отряхнув валенки в сенях, сбросил мне на руки шубу и шапку, уселся на лавку: краснощекий, веселый, с расчесанной и умащенной маслом бородой. Что-то непохоже, что придавлен тяжкими делами.

Разговор начали, как водится, о погоде: де на Николу такая метель была, что пару дней из дому носа высунуть нельзя было. Постепенно разговор пошел о торговле, видах на урожай. Наконец Гаврила дошел до цели приезда.